Но трудности перевода преодолены не до конца.

Многообещающие записи были получены от пингвинов Алели с побережья Антарктиды. Записать групповую кинесику note 2 в штормующем океане, да еще при температуре 31ь по Фаренгейту note 3 , когда вода из-за обилия планктона напоминает густой суп, было очень трудно; однако упорство членов литературного кружка «Ледник Росса» было полностью вознаграждено появлением на свет такого шедевра, как «Под айсбергом», — этот отрывок из «Осенней песни» теперь всемирно известен в переложении ленинградской балерины Анны Серебряковой. Ни одна словесная интерпретация не может сравниться с ее необычайно удачной балетной версией. Потому что — и это вполне естественно! — невозможно передать при помощи письменного языка всю сложную эмоциональную многогранность данного произведения, столь блистательно переданную труппой Ленинградского балета.

И действительно, то, что мы называем «переводом» с языка пингвинов или с любого другого кинетического языка, представляет собой, прямо скажем, нечто вроде либретто без музыки. Балетная версия — вот подлинный перевод. Слова здесь практически бессильны.

Поэтому я и предлагаю считать — хотя предложение мое, возможно, будет встречено взрывами гнева, хмурыми взглядами или улюлюканьем и смехом, — что для подлинного теролингвиста в отличие от артиста или просто любителя искусства кинетический морской язык пингвинов — не слишком благодарное поле деятельности, но тем не менее ученому гораздо интереснее исследовать язык императорских пингвинов, чем язык пингвинов Адели, несмотря на все очарование и относительную простоту последнего.

Изучать язык императорских пингвинов! Я предвижу многочисленные возражения моих коллег на только что высказанное предложение! Язык императорских пингвинов наиболее труден для человеческого восприятия и наименее доступен из всех остальных языков пингвинов. Именно в связи с этим профессор Дьюби как-то заметил: «Литература на языке императорских пингвинов столь же замкнута на себя, столь же недоступна, как и само закованное во льды сердце Антарктиды. Она, возможно, и обладает неземной красотой, но нам ее не постичь».

Возможно. Не стану недооценивать реальных трудностей исследования, не последней из которых является уже сам темперамент императорских пингвинов, гораздо более замкнутых и сдержанных, чем остальные представители этого отряда. Но, как это ни парадоксально, именно на такую черту их характера, как сдержанность, я и возлагаю свои основные надежды. Императорский пингвин — не одиночка, а птица общественная, и в брачный сезон они объединяются в колонии, как и пингвины, живущие на побережье Антарктиды, однако колонии императорских пингвинов значительно меньше и спокойнее. Связи между их членами носят скорее личный характер. Императорский пингвин

— прежде всего индивидуалист. Поэтому я считаю, что литературное творчество этих пингвинов непременно окажется авторским, а не коллективным, а из этого следует, что их произведения вполне возможно адекватным образом перевести на язык людей. Это будет, разумеется, литература кинетическая, но весьма отличная от объемной, быстро меняющей форму, многоплановой литературы, развивающейся в русле коллективной морской традиции. Думаю, что литературные тексты императорских пингвинов вполне можно подвергнуть самому тщательному научному анализу и транскрибированию с помощью известных нам знаковых языковых систем.

«Что? — возмутятся мои противники. — Неужели мы должны тащиться к черту на рога, в вечную тьму, где бушуют метели и трещат морозы под шестьдесят, ради весьма слабой надежды получить образцы некоей, лишь предположительно существующей, поэзии странных малочисленных птиц, которые упорно сидят во мраке и холоде зимней ночи, согревая между лапами единственное яйцо?»

И я отвечу: «Да! Потому что, как и профессору Дьюби, инстинкт твердит мне, что неземная красота этой поэзии столь уникальна, что мы вряд ли найдем на Земле что-либо ей подобное».

Тем из моих коллег, в которых силен дух научного поиска и благородного риска во имя достижения духовных ценностей, я скажу: «Вы только представьте себе: льды, колючий снег, тьма, непрерывный вой и визг ветра. А во тьме ледяной пустыни, скорчившись, застыли истинные поэты. Они будут умирать от голода, но еще несколько недель не сойдут с места в поисках пищи, потому что между лапами каждого из них, укрытое теплыми перьями, покоится одно-единственное великолепное яйцо, которое только так можно уберечь от смертоносного прикосновения вьюги и льдов. Эти мужественные птицы не могут ни видеть друг друга, ни слышать. Им дано лишь чувствовать дружеское тепло. Вот в чем суть их поэзии, их искусства. Как и все кинетические литературы, литература императорских пингвинов беззвучна, но в отличие от других в основе ее — почти полная недвижность, хрупкие, легкие колебания воздуха, приподнятое перышко, дрогнувшее крыло, прикосновение — легкое, слабое, но теплое прикосновение того, кто рядом. В невыразимо горьком одиночестве — сочувствие. В пустыне — присутствие друга. В окружающей со всех сторон смерти — жизнь».

ЮНЕСКО выделило мне значительную сумму на снаряжение экспедиции. Пока имеется четыре вакансии. В ближайший четверг мы отправляемся в Антарктиду. Если кто-то захочет присоединиться к нашей экспедиции — милости просим!

Д.Петри

РЕДАКЦИОННАЯ СТАТЬЯ ПРЕЗИДЕНТА АССОЦИАЦИИ ТЕРОЛИНГВИСТОВ

Что такое язык?

На этот вопрос, центральный для теролингвистики как науки, эвристический ответ был дан уже самим существованием такой науки. Язык — это средство общения. Вот исходная аксиома для всех наших теорий, исследований и открытий; и успех последних лишний раз подчеркивает важность этой аксиомы. Но на сходный, хотя и не идентичный вопрос «Что такое искусство?» мы до сих пор удовлетворительного ответа не дали.

Толстой в своей работе, название которой и составляет этот вопрос, дал на него ясный и четкий ответ: искусство — это тоже средство общения. Этот ответ, как мне представляется, был практически безоговорочно и без должной критики взят теролингвистами на вооружение. Однако он сам порождает массу вопросов. Например, почему теролингвисты изучают только язык животных?

Можно ответить: потому что растения не общаются между собой.

Хорошо, предположим, мы это установили. Стало быть, как это вытекает из нашей основной аксиомы, растения не имеют языка, а следовательно, не имеют и искусства. Но погодите! Это следует вовсе не из основной аксиомы, а всего лишь из недостаточно изученного постулата Толстого.

А что, если существует некоммуникативное искусство?

Или одни типы искусства коммуникативны, а другие нет?

Сами происходя от животных, активных хищников, мы, что вполне естественно, пытаемся обнаружить у других соответствующий тип коммуникативного искусства, и, когда нам это удается, такое искусство сразу же получает право на существование и свое место в типологической классификации. Способность определить типологическую принадлежность подобных видов искусства — недавнее блестящее достижение нашей науки.

Однако задумайтесь: несмотря на колоссальные успехи, сделанные теролингвистикой за последние десятилетия, мы только вступаем в эру великих открытий и ни в коем случае не должны становиться рабами собственных аксиом. Нам пока ни разу не удалось заглянуть за те далекие горизонты, что лежат перед нами. Мы пока еще не смеем принять тот поистине поразительный вызов, который бросают нам растения.

Если некоммуникативное искусство растений существует, то мы обязаны заново переложить буквально каждый кирпичик в фундаменте нашей науки и принять на вооружение совершенно новый набор технических приемов исследования.

Потому что просто-напросто невозможно одним и тем же способом исследовать и описывать леденящие душу детективные истории, столь распространенные в литературе ласок, любовные песни лягушек или туннельные саги земляного червя — и литературные произведения, созданные красным деревом или кабачками.